Вышедшая на польском языке в 2006 году книга польского писателя и журналиста Мариуша Вилька «Дом над Онего» до русского читателя дошла с шестилетним опозданием. Но главное, что дошла: «премьера» книги, издателем которой выступил Иван Лимбах, в переводе Ирины Адельгейм, состоялась в Санкт-Петербурге в начале ноября. Новую часть «Северной эпопеи» петербуржцам представил сам автор, уже на протяжении 20 лет живущий в России, а точнее на Севере. Пан Мариуш отвечал на вопросы читателей трижды: в Доме книги, книжной лавке «Все свободны» и в Доме Польском. Своими мыслями о собственной тропе, России и телефонах гражданин Российской империи поделился и с GP.
В стихии русского языка
Когда я приехал в Россию из Америки, первые мои контакты в Москве были с людьми, которые владели английским. Русского я тогда практически не знал, и мне проще было говорить по-английски. В школьные годы, когда изучение русского было в школах обязательным, мне казалось, что это язык врага, который не стоит учить: мы не учили его практически демонстративно. Потом я столкнулся с русским в университете: у нас был курс, который заканчивался экзаменом. Я очень хорошо помню, что мы не ходили на занятия, ничего не делали. Когда подошло время экзамена, мы с моим товарищем подошли к профессору с необычной просьбой: «Господин профессор, поставьте нам, пожалуйста, тройку за экзамен. Если мы будем сдавать его, то получим двойку – мы ничего не знаем. А мы в свою очередь обещаем, что никогда не будем пользоваться русским языком, чтобы Вас не позорить». У меня, как видишь сдержать, обещание не получилось (смеется).
В России стало очевидно, что мне нужно быстро выучить русский язык. Первые месяцы я сознательно не читал польских газет, польскую литературу – все только по-русски: общался только с русскими, смотрел телевизор, ходил в кино. Мне было гораздо сложнее читать, чем говорить: было тяжело перейти с латиницы на кириллицу. Месяца через три я уже говорил так, что мог с кем-то о чем-то договориться (улыбается).
Потом, на Соловках, я начал углублять знание языка: входил в древнерусский язык, общался с бабушками, которые говорят на северном диалекте. Сейчас я чувствую себя в русском даже лучше, чем в польском. Польский для меня – сакральный язык, как церковнославянский – во время службы. Когда я сажусь писать, то перехожу на польский. Русский для меня – та стихия, в которой я живу: я думаю по-русски, общаюсь с дочерью по-русски. Когда я пишу, польский, которым я пишу, – не повседневный язык, засоренный вульгаризмами, не тот бытовой польский, который можно услышать на улице. Это чистый язык, он как бы сублимирован. Каждый день я начинаю с чтения Ч. Милоша: для меня Милош – эталон польского языка. Я читаю для того, чтобы почувствовать ритм, потому что польский и русский языки имеют разные ритмы. Сам Милош говорил о том, что русский язык опасен для польских поэтов, потому что они уходят в русскую мелодику и теряют чувство польской фразы.
Я пробовал писать по-русски, когда жил на Соловках: наместник монастыря, зная, что я пишу, дал мне задачу (шел Великий пост), чтобы я написал что-то по-русски. Это был небольшой текст, 6 страниц, который назывался «Пролог» (он был потом напечатан в одном из соловецких альманахов под псевдонимом Мар. Поляк). Когда наместник прочитал это, он сказал: «Слушай, это проза Пушкина». Это была очень высокая оценка для меня. Но потом до меня дошло, в чем суть: у меня не было плетения слов. Я еще не очень хорошо знал язык, поэтому нужно было четко передавать смысл, без метафор, без каких-либо украшений. А проза Пушкина – очень чистая. Так сейчас пишет В. Пелевин. А. Генис назвал прозу Пелевина «прозой телефонной книги»: ни одной буквы не можешь поменять, потому что не дозвонишься.
«Вот мои книги – до меня их не было»
Есть несколько русских слов, которые я, можно сказать, ввел в польский обиход. Одно из таких слов – тропа. Для меня это не просто красивое, но очень емкое слово, из которого вырастает целая философия. Если мы посмотрим в словарь В. Даля, то увидим, что слово «тропа» пришло из архангельского говора: тропать – значит вытаптывать. Это слово определяет мою жизнь. Моя жизнь – это вытаптывание своей тропы. И в жизни, и в языке. Его антоним – дорога, улица, то есть то, что давно уже вытоптано, и ты идешь за кем-то, кто шел до тебя.
В моем сознании понятие тропы прошло определенную эволюцию. Сначала я думал именно о вытаптывании, где очень силен акцент на эго, я: именно Я вытаптываю. Тут можно вспомнить Марину Цветаеву, которая, высылая Р.М. Рильке первый томик своих стихов, – она была тогда молоденькой поэтессой, он маститым поэтом – написала ему: «Вот мои книги – можешь не читать – положи их на свой письменный стол и поверь мне на слово – до меня их не было». В этом суть тропы: до меня ее не было, передо мной пустая тундра, ничего, а за мной остается мой след.
Потом, благодаря саамам, кочевниками севера, мое представление о тропе поменялось: это не я вытаптываю тропу, но тропа вытаптывает меня. Получается, что мне только кажется, что я иду так, как хочу, – невозможно не учитывать территорию, уже имеющийся опыт, иначе можно пойти в болото и утонуть. Саамы научили меня уходить от эго. В очень широком смысле тропа для меня сейчас – это Реальность, Настоящее. Если мы внимательно прислушиваемся к реальности, вдумываемся в нее, тогда мы открыты ей; если мы погружены в свое эго, то мы топчем тропу насильно, часто идем не там, где нужно, и на самом деле просто блуждаем, потому что якобы лучше, чем Реальность, знаем, куда идти. На самом же деле, стоит просто опустошить свое сознание, свой ум и смириться. Тогда Реальность подскажет нам, куда сейчас повернет наша тропа.
«Я живу в империи»
Прожив несколько месяцев в Москве, после Беловежской пущи я начал путешествовать и увидел перед собой то, что можно выразить словами Вини-Пуха: «чем больше поросенок входил в хатку Вини-Пуха, тем больше Вини-Пуха в ней не было». У меня такая же ситуация была с Россией: чем больше я ездил по территории тогда еще Советского Союза, тем меньше я видел Россию. Я видел бурятов, чукчей и чумы, алтайцев. Я видел весь мир, а не определенную страну. Поэтому сегодня, когда меня спрашивают, почему я живу в России, я говорю, что живу не в России, а в империи. Россия – это не однонациональная страна, это империя, где в одном географическом пространстве живут и сосуществуют разные образы жизни, культуры, религии. Россия, в отличие от Европы, которая окружена морями и исторически контактировала с другими странами только методами нападения-завоевания, окружена другими цивилизациями – Монголией, Китаем – и имеет колоссальный опыт настоящего соседства. Для меня Россия – это весь мир.
Родина и Отчизна
Я заново начал осмыслять, что для меня Польша, когда у меня родилась дочь. Польша внутри меня: это язык, культура, литература, места, которые я люблю, мои друзья, – я это чувствую, мне не нужно определять ее для себя. Но моя дочь по матери – русская, и, что такое Отчизна, я сейчас осмысляю уже для нее. У моей дочери есть Родина, то, что пришло к ней по матери, – это место, где она родилась, это Россия. И есть Отчизна. В моем понимании Отчизна шире, чем Польша. Это духовный багаж отца. Для меня это не только польское: это те писатели, которых я люблю, не только поляки, это духовный опыт – не только православие, но и буддизм, и опыт Томаса Мертона, важного для меня духовного наставника. Это то духовное наследие, которое я, благодаря тому, что я писатель, могу запечатлеть в слове. Сейчас я пишу книгу «Мартуше», в которой как раз пытаюсь собрать все, что для меня важно. И моя дочь, когда созреет, когда ей будет лет пятьдесят, – меня тогда уже точно рядом с ней не будет – сможет прочесть ее сознательно, со всем умом.
У собаки есть хозяин…
Я не люблю мобильные телефоны. Для меня телефон – это поводок. Есть такая русская присказка: у собаки есть хозяин, а у волка – Бог (улыбается). В деревне без мобильного можно обходиться совершенно спокойно, но здесь, в городе, все как будто не умеют без телефона. Я очень часто вижу в кафе, как два человека сидят каждый со своим телефоном, точнее – каждый в своем. Они не общаются друг с другом, для меня это какая-то виртуальная реальность. Еще телефон дает возможность сбрасывания ответственности. Ты с кем-то договорился, а тебе не хочется идти – ты можешь позвонить и отказаться. Но если у меня нет мобильного, ты не можешь не придти, я как бы тебя заставляю. И такую же ответственность беру на себя.
Беседовала Ольга Онищук
Фото Владимир Шрага
