6 апреля 1885 г. весь славянский мир готовился праздновать 1000-летие блаженной кончины в столице моравскаго княжества Велеграде архиепископа моравского святителя Мефодия. Согласно энциклике 1880 г. папы Льва XIII «Grande munus» культ славянских апостолов не только получил благословение, но и во многом стал отправной точкой этих торжеств. Такое значительное для всего славянского мира событие стало областью «художественной дипломатии» выдающегося польского художника Яна Матейко, в творчестве которого в этот период украинская и русская тематика заняла особое место.
В Польше к торжествам отнеслись настороженно, считая, что они «связаны с интригой Москвы, стремящейся сделать Велеград символом панславизма», что «поставило бы Польшу в проигрышную позицию». Это во многом стало причиной того, что поляки решили проигнорировать столь поощряемое Ватиканом событие. Матейко, находящийся под воздействием идеи объединения славян и вдохновленный взглядами и историософией Мицкевича, не смог прочувствовать всех тонкостей этого политического вопроса. Тем более, его вера в эту идею была во многом подкреплена начатой незадолго до этих событий борьбой за претворение собственного видения будущего памятника великому польскому поэту в Кракове. Ему «казалось возможным использование славянской идеи в качестве прочного фундамента тесных связей с русинами», он мечтал, чтобы именно поляки возглавили славянство, что стало бы альтернативой для российского панславизма. Он решил организовать совместную поездку вместе с братьями-русинами в Моравию, апогеем которой стал бы дар собору в Велеграде картины-фенетрона, представлявшую свв. Кирилла и Мефодия, с красноречивым посвящением на раме – «Славянам». Несмотря на все трудности, Матейко удалось добиться освящения картины папой Львом XIII. Но, под предлогом эпидемии в Моравии, австрийские власти запретили выезд в Велеград, и празднества были проведены на Вавеле. Тогда Матейко сам организовал делегацию в Велеград, но, как оказалось, сопровождать его могли не более десятка человек, поэтому, несмотря на то, что прием польской делегации в Велеграде был сердечным, политическая цель не была достигнута.
Какой по отношению к этим празднованиям была политика России? Ведь Петербург, по размаху проводимых торжеств, стремился превзойти Велеград?
В этом отношении никак нельзя пройти мимо скандала, связанного со статьей в петербургской газете «Минута». В июле 1885 г., за несколько месяцев до отъезда Матейко в Моравию, в Петербурге проходил Славянский съезд, на который были приглашены русины из Львова. Секретарь художника Гожковский был очень обрадован, прочитав, что российская газета, опубликовавшая отчет об этом съезде, отметила, что прибывшие на него русины, как представители Галиции, были простыми людьми, без положения и образования, «а что было бы, если бы в этом съезде приняли участие поляки, народ цивилизованный, со своим прекрасным прошлым! Они имели бы здесь другой вес, но поляков не было!». Он послал на русском языке письмо за подписью Матейко, со словами благодарности в редакцию газеты «Минута», в котором также коснулся темы согласия с Россией на основе взаимного компромисса. Это привело к тому, что в их адрес посыпались оскорбления и обвинения в «отступничестве», «что они ластятся к Москалям, унижают свой народ», что такие самозванцы «не имеют права выступать от имени страны». В ответ на такие серьезные обвинения и критику, художник написал Разъяснения, в которых, несмотря на то, что признал свою ошибку, так не «отказался от мысли о необходимости взаимопонимания с Россией», «возрождения человечества при важном и позитивном участии этого народа».
Российская печать старалась использовать празднования в целях утверждения идеи единства славян под эгидой царя, стремясь к расширению влияния России на монархию Габсбургов: «Волнуется католический Запад и как бы оспаривает у православия право чествования священной их памяти». Российские торжества были проигнорированы за рубежом, поэтому на страницах российской печати шло активное обсуждение тысячелетнего притязания Запада к православному Востоку, желания подорвать его авторитет, стремлении унизить, разделить, ослабить славянство с тем, чтобы рано или поздно подчинить его римскому престолу. Начало этого как раз связывали со временем объявления Кирилла и Мефодия «сеятелями плевел, еретиками», когда Славянская кафедра в Моравии перестала существовать, что положило начало борьбе двух культур – славянской и западной римской.
День св. Кирилла и Мефодия стал праздником для всей православной России, по праву считающей себя наследницей славянских апостолов, которая с честью пронесла это наследие через все выпавшие на ее долю испытания: «Ни татарское иго, заглушившее начавшийся рассвет ее просвещения и отдалившее ее развитие на несколько столетий, ни борьба с Польшей, стремившейся навязать ей западно-римскую культуру, не поколебали ее устойчивости», – и, несмотря на все «ухищрения и подходы соединеннаго католическаго ультрамонтанства», празднования в России состоялись во всех городах.
К концу XIX в. Россия стала могущественным политическим государством. Иная судьба была у тех, кто попал под римско-германский протекторат: пруссы, ятвяги исчезли с лица земли, другие только спустя несколько столетий смогли возродиться как отдельная национальность, утратив свою самобытную культуру и политическую самостоятельность. В качестве примера можно привести многочисленные статьи того времени не только в заграничной польской, но и варшавской печати о выселении поляков из Пруссии, поэтому в 80-е годы все чаще стала звучать мысль о необходимости компромисса с Россией.
В этой связи интересно рассмотреть, как отнеслась к письму Матейко российская сторона.
В газете «Минута» в рубрике «Дневник писателя» появилась статья за подписью «Оса». В ней редактор газеты И.А. Баталин, пишущий под этим псевдонимом, поведал читателям о своей переписке «с влиятельнейшими поляками» или, употребляя терминологию г. Каткова, с «краковским уездом». Редактор понимал, что эта тема является «жгучим материалом», но «публицисту, да дозволено будет касаться самых жгучих вопросов, каков польский».
Польские историки и искусствоведы считают, что толчком к письмам Матейко и Гожковского послужили добрые слова редакции «Минуты» в адрес польского народа. На самом деле не только это, во многом, они были вызваны критической статьей редактора этой газеты о прибывших на праздник Свв. Кирилла и Мефодия в Россию славянских гостях, которые, по его мнению, «не показали здесь своего славянскаго прямодушия и сыграли на кирилло-мефодиевских празднествах какую-то двойственную роль». Утверждения о том, что «славяне-братья могли променять нашу дружбу на теплую шубу или хорошую субсидию», не было, но и доказывать это не входило в планы автора, который лишь намекнул, что «открытый враг, если он культурный, гораздо симпатичнее перелетнаго друга». Реакцией именно на эту редакторскую статью стали письма из Кракова: первое, за подписью Матейко, второе, полученное на следующий день, от имени директора Академии изящных искусств, но уже подписанное ими обоими. Эти письма дали возможность открыто обсудить такой важный и вызывающий острые споры польский вопрос, тем более, что оба письма были от такой выдающейся личности, как Ян Матейко.
Первое письмо за подписью Матейко и Горшковскаго от 16 июня 1885 г., было написано только Марьяном Гожковским, о чем свидетельствует его стилистика: «Ваши суждения так логически верны и так беспристрастны в выводах, что могли проявиться только в высокообразованной и опытной личности и в благомыслящем человеке! Вы – первостепенный и самый важный патриот русский!». Так написать мог только восторженный Гожковский, Матейко в выражении слов благодарности и восхищения был всегда очень сдержан.
Каких же «славян-братьев» критиковал редактор газеты? Это были Венедикт Михайлович Площанский, отец Иван Григорьевич Наумов(ич) и бывший сербский министр Йован Ристич. Отношение к ним Баталина отличалось от принятой в России и представляло «исключительность в понятиях в нашем крае и в нашем обществе». Он «коснулся глубины правды, которая для весьма многих, в вашем отечестве, была неосязаема» и был уверен, что гости из Галиции «прибыли в Россию, чтобы нас, своих собратьев, оклеймить презрением». Гожковский в своем письме выражал слова благодарности за это мнение и желание редакции газеты снизить накал страстей, подогреваемый с обеих сторон. В качестве примера привел «Московские ведомости», для которых само «слово “поляк” представляет воплощение всяких мерзостей!» Заканчивалось письмо словами надежды, что древнеримская историческая поговорка – «vae victis» будет изжита.
Во втором письме, идущим как дополнение к письму директора академии изящных искусств, хотя и написанном, как и первое, 16 июня 1885 г., но полученном редактором на день позже, в каждом слове чувствуется интонация Матейко. Скорее всего, художник был знаком только с общим содержанием первого письма, второе же было написано им лично и являлось программным, т.к. в нем представлен не только его взгляд на славянский ни польский вопросы, но и видение развития славянского мира вообще и Польши в частности. Если учесть, что Матейко вообще крайне редко писал, а тем более выступал с такими политическими программными заявлениями, то в этот великий праздник для всех славян он решил поднять много животрепещущих и политически острых вопросов, назревших и кровоточащих, поэтому каждая строка его письма проникнута страстью и болью: «Нас, поляков, можно во многом укорять, можно нам многия приписывать вины, но кто же безукоризнен? Политично ли это чтобы нам вечно и всегда, как побежденному народу, делать истязания? Возможно ли, чтобы нас никто, никогда и ни в чем не пощадил? Слушать вечно одни и те же упреки, критиковать нас во всех действиях, приписывать нам угнетение русинов в Галиции, которым мы, как нашим дорогим собратьям, желали бы, как и себе самим, благополучия». Художник уверен, что политика австрийского правительства благосклонна по отношению к славянским народам, конституция предоставляет каждой народности свободное развитие, поэтому никто не хочет и не может при всем своем желании притеснять русинов в Галиции. Малое количество русских депутатов в сейме Галиции и в совете в Вене, Матейко объясняет тем, что выборы совершаются по народной воле, и русские крестьяне избирают в депутаты своих польских добросовестных помещиков, которых лично знают и «от них кое-какое добро видят, а незнакомых избирать не хотят». Русское духовенство, по его мнению, мало образованно, корыстно и не вызывает в русских крестьянах уважения; а русская, так называемая, «интеллигенция», в Галиции так малочисленна и так мало образованна, что не также может мечтать о депутатском месте.
Матейко писал, что поляки стремятся к обоюдному согласию, который бы привел и русских, и поляков к достижению «status quo» в нынешней политике, но, «несмотря на это, какие поднимаются крики, какие вопли в безтолковых газетах?!»
С горечью пишет художник о том, что польский народ, который тысячу лет жил самостоятельно, не может «действовать не стеснительно», в особенности, если «три могущественныя державы, могут на каждом шагу дать почувствовать всю ничтожность затеи», объясняет причину того, почему поляки игнорируют участие в славянских комитетах и в археологических съездах в России. «Но что ж мы там увидим; что мы там услышим? Мало-ли мы еще принижены, мало-ли нас укоряли? Возможно-ли желать от нас, чтобы мы еще ездили слушать поругания которыя во всех съездах с таким ожесточением, с таким негодованием заявляются», выслушивать «оскорбительныя для нас, славян речи» никто из поляков не намерен. Именно по этой причине поляки не приехали в Россию, а были на празднествах в Велеграде. «Если бы в ваших газетах, если бы в ваших общественных понятиях, было более деликатности, уважения, снисходительности к нам, полякам, мы бы, как элемент живой, мыслящий и имеющий, быть может, некоторое право к образованию, толпами участвовали на ваших славянских собраниях в Киеве, Москве и Петербурге; но мы не одно могли вместе с вами осуществить на славу не только славянства, но и на славу России?»
Матейко высказывался за создание федеративного славянского союза, в котором всем, без исключения, славянским племенам, под могучим управлением правительства, была бы дана возможность, без ущерба для других племен, вывести славянский элемент на историческое поприще, ведь только в этом случае он смог бы представлять в Европе могучую силу и стать одиним из сильнейших и жизнеспособных.
Судя по всему, письма, напечатанные в «Минуте», произвели «гром средь ясного неба» и стали событием выдающимся по актуальности и политической злобе дня. Надо отметить, что эти письма были отосланы Гожковским в разные газеты Санкт-Петербурга, но «ни одна русская газета не удостоила чести их перепечатать». Причину этого А.И. Баталин видит «в канцелярско-традиционной системе замалчивания нашей газеты, раз она говорит о крупных вопросах». Редактор не сводил «литературные счеты» и объяснил, почему эти письма в редакцию стали злобою дня лишь через месяц. Их перевели и напечатали многие зарубежные газеты, «в польской печати они вызвали целую бурю, которая кончилась тем, что г. Матейко, преследуемый крайними утопистами польщизны за свои примирительные идеи, должен был, в интересах собственного спокойствия, отказаться от общественной деятельности и сложить с себя звание почетнаго президента краковской академии изящных искусств».
Российские газеты также использовали письма, изложив их на свое усмотрение и с выгодой для себя. Орган гродненских погорельцев евреев, газета «Новости», объяснил отставку Матейко «неблагодарностью к нему сынов польщизны», «С.-Петербургские Ведомости» постановили, что с поляками примирение никакое невозможно, потому что «измена» г. Матейко «исторгла из груди их (поляков) всякую затаенную злобную мечту», таким образом поставив Матейко в положение изменника и «наивно полагая, что примирение с русскими может быть достижимо только путем измены». Несмотря на то, что письма Матейко не носили изменнического, ренегатского характера, тем более, что ренегаты всегда были плохими примирителями, взять хотя бы таких деятелей, как С.С. Джунковский, Садык-паша – Чайковский, В.И. Кельсиев.
Редактор в ответной статье всеми силами пытался защитить Матейко, которого русская пресса в лице «Санкт-Петербургских Ведомостей» представила перебежчиком, «блудным сыном», тем более, зачем это нужно человеку, у которого есть и слава, и почести, и имя, и состояние?! Напротив, каждое слово Матейко свидетельствует о нем, как польском патриоте, хранителе своей национальной культуры, вина которого состояла лишь в том, что он «протянул руку примирения с одного берега на другой и пожелал, чтобы пропасть, разделяющая два братския племени, более и более суживалась, уменьшалась, чтобы русские и поляки в будущем слились в одну общую славянскую федерацию со всеми прочими славянскими народностями».
Вместо ожидаемого обеими сторонами диалога, благодаря усилиям представителей российской и польской периодической печати, получилось обратное. Что не устроило обе стороны в этих письмах, напечатанных с сокращениями запрещенных цензурой мест? Ведь были наказаны обе стороны? Пострадал не только Матейко, но и И.А. Баталин, с 1885 г. редактором-издателем стал уже С.Е. Добродеев.
И.А. Баталин назвал причину в отношении российской печати: «кабинетная вражда и подозрительность некоторых русских публицистов», которые не выходят «из своих ученых и редакторских кабинетов никогда не выходят и не знают, как много воды унесло время». «Да будет стыдно тем публицистам, которые предпочитают для изучения польских дел лучше ехать в “Кинь-Грусть”, нежели в Краков или даже Варшаву», – этими словами он завершил статью. Тоже можно сказать и о представителях галицийской печати, обвинившей Матейко во всех грехах: «Не избежал этого и он! Кто же из благородных избежал? Мицкевича же обвинил в зависти […] Гуровский!». Для художника это стало серьезным ударом, завершив 26 мая 1886 г. работу над Жанной д`Арк, он писал Гропплеру: «Нападки так восстановили против меня людей в стране, что я действительно собрался покинуть ее […] просто я утратил интерес к жизни. […] в ответ я принял решение не показывать картину в стране, а отослать прямо на берлинскую выставку, потом дальше. Быть может, станет лучше – не знаю […] после долгих переговоров с Артуром Потоцким я согласился на выставку в Кракове. Четыре дня разбудили людей – это вознаграждение для меня, обида моя немного утихла, будущее сделает остальное».
Лейла Самиуловна Хасьянова, профессор, кандидат исторических наук. Живописец. МГХИ им. В.И. Сурикова, мастерская портрета профессора И.С. Глазунова (1981–1987 гг.), ассистент-стажер в МГХИ им. В.И. Сурикова по специальности изобразительное искусство (станковая живопись) (1989–1991 г.). С 1992 г. по настоящее время работает в Российской Академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова. Проректор по научной работе. Член МСХ, член Профессионально-творческого Союза художников России, член-корреспондент РАХ. Автор более 350 художественных произведений: серия портретов «Женщины России», серия портретов строителей БАМа, ученых-металлургов, ученых-метеорологов, летчиков-испытателей, циклы по Японии, Индии, арабским странам. Участница 43 художественных выставок (из них 10 – персональных). Одновременно с деятельностью художника и педагога ведет научную работу.