Я помню довоенный еще Ленинград, то есть ту эпоху, в которую я родился. Мы жили в огромной коммунальной квартире, количество Святослав Свяцкийее жителей было бы, вероятно, достаточно для того, чтобы составить население небольшого поселка. Кухня с десятком огнедышащих примусов, а также заполненная хламом и негодная к использованию ванная — все это классические атрибуты тех времен. И на этом фоне мои интеллигентные родители, отец Павел и мать Елена, которые не могли найти себя в этой обстановке. Но хуже, я полагаю, дли них, была политическая атмосфера, в которой они существовали — советский полувоенный режим, претендующий на то, некоторые поступки — вот что способно было отравить жизнь.
Позже я узнал, что отец уничтожил остатки семейных реликвий, так как опасался ареста. А были это действительно остатки, поскольку его юность прошла на фронтах гражданской войны, где он воевал против Совдепии. Его отец, мой дед Станислав, избрал, может быть более радикальный путь, более соответствующий духу поляка: из Крыма он бежал в Турцию, затем переправился во Францию и вернулся в родную Польшу, куда привез свою новую жену и младшего сына. Но эта его одиссея мало известна. Больше известно его участие в первой мировой войне, когда он, российский офицер, сражался в Галиции против австрийцев и дослужился до чина бригадного генерала. Это звание он сохранил и в независимой Польше и с генеральской пенсией вышел в отставку. А пенсия была своеобразная. Польша была разорена войной, и правительство не могла выплачивать соответствующих пособий. Мой дед получил право на беспошлинную табачную торговлю. Он нанял какого-то человека, который держал табачный киоск и делился с ним частью прибыли. Как выяснилось, на эти деньги вполне можно выло жить. У меня есть фотография той поры: мой усатый дед стоит по колено в воде и держит под уздцы лошадь, на которой сидит родившаяся уже в Польше младшая дочь, моя покойная тетка. Глаза у деда сияют счастьем, еще бы, воедино слилось самое дорогое на свете, это его младшая дочка и представление о прошлом, когда он был кавалерийским офицером.
Часто я думаю о том, как мы восприняли бы друг друга, мой дед и я, если бы вдруг наступила наша встреча. Наверное, я почувствовал бы себя интеллигентной размазней перед лицом этого человека, который командовал тысячами солдат и часто ходил рядом со смертью.
Помимо войны он пережил в Вильно советскую, а затем немецкую оккупацию. В декабре 1945 г. он еще раз вернулся из России в Польшу.
По отдельным и разрозненным данным мне удалось в одну из профессиональных поездок в Варшаву найти живых тогда еще дядю и тетку, от них я выяснил, что Свяцких в Польше много, это не только потомки генерала Станислава, это самые близкие мне люди, что дает мне основания чувствовать себя не только петербургским поляком, сколько поляком вообще, поляком в принципе.
Впрочем, чувство национальности у меня двойственное. По матери я русский, я рос в типично русской среде, впитал в себя русские соки. Однако соединение широкого общения и стремление понять ментальность обоих народов. Не только любить их, но и посмотреть широко открытыми глазами на их недостатки.
Конечно, о матери и ее предках я знаю больше, чем об отцовских, поскольку доступ к реалиям прошлого в России проще. Но это еще не значит, что и здесь прошлое не было засекречено и зашифровано. Дело в том, что среди моих прадедов по материнской линии водились, как говорили в ту пору, купцы-миллионщики. Это семьи Ушковых и Донских, о которых еще и сейчас пишут краеведы на Урале. Было, было, что скрывать не только отцу, но и матери в годы советской власти.
Таковы были мои осознанные и неосознанные стартовые позиции. После окончания средней школы передо мной стоял жизненный выбор. Таланты и знания у меня были минимальные, желания неопределенные. Я писал, стихи и делал переводы с немецкого языка. Моя мама создавала из меня культурного мальчика и наняла немку, которая обучала меня немецкому языку. В довоенном Ленинграде так было принято. Немецкий язык считался тогда самым нужным, так же, как сейчас английский. Сам не могу проанализировать, каким образом, но все же я поступил на филологический факультет университета и стал изучать польский язык.
В университетские годы мне суждено было пережить восторг переводчика, вошедшего в профессиональный круг литераторов. А получилось так. В ту пору, — а это была послесталинская эпоха, — существовало повышенное внимание к славянским литературам, обусловленное политической конъюнктурой. Иногда поощрялись издательские проекты, которые с трудом нашли бы осуществление в иной ситуации. Так был подготовлен и быстро издан сборник поэзии под названием «Поэзия западных и южных славян» (1955). Задумали и осуществили его преподаватели славянской кафедры Университета. Старых литераторов они привлекли мало, а студентов в достаточном количестве. Своим участием в этой книге (перевод почти 40 стихотворений) я обязан своему учителю Сергею Советову. Далеко не все получилось тогда удачно, многие их моих переводов я сделал бы теперь по-иному. Впрочем, отчасти я так и поступил. Поддерживал и направлял мою деятельность в те годы известный поэт Всеволод Рождественский.
То была реализация моей сокровенной литературной мечты. Но, как говорится, аппетит приходит во время еды. Я перевел «Балладину», а затем «Беневского» Юлиуша Словацкого. Многим в тот период я обязан замечательному украинскому поэту и переводчику Максиму Рыльскому. Через какое-то время я осознал, что во мне сидит желание совершить еще один, великий, если соизмерять с моими возможностями, рывок и взяться за перевод «Пана Тадеуша» Мицкевича, посягнуть, так сказать, на штурм литературной вершины. Не имея договора и даже определенных обещаний, я, на свой страх и риск, также как это было с «Беневским» принялся за «Пана Тадеуша». Четыре года, не разгибая спины, я трудился над текстом, потом примерно столько же времени поправлял и переделывал. Неожиданно для себя я получил хвалебную рецензию польского профессора Рьшарда Лужного. Публикации перевода в юбилейный для Мицкевича 1998 год способствовало польское консульство в Санкт-Петербурге в лице генерального консула Ежи Скотарека.
Хотя я переводил книги с других языков, в частности с немецкого и французского, могу признаться, что меня вел всегда польский голос. Порой я не следовал за ним, капризничал, упирался и не до конца осознавал его силу, но теперь смело могу сказать: именно Польша была моей путеводной звездой. Мне посчастливилось встречаться с выдающимися писателями и быть их переводчиком. Общение с Ярославом Ивашкевичем, Виславой Шимборской, Богданом Чешко, Людвигом Ежи Керном, Тадеушем Новаком, Войцехом Жукровским (в пору «Похищения в Тютюрлистане») обогатило меня. Был знаком я также с Чеславом Милошем, Владиславом Броневским, Станиславом Гроховяком, Владиславом Терлецким. У меня сохранились письма многих литераторов.
И вот вопрос — издалека они мне писали или их ближних мест? Иногда кажется, что из далека, а иногда — нет. А все потому, что, живя в Петербурге, я ощущаю себя отчасти как бы в Польше, иногда у меня такое чувство, что достаточно выйти на улицу, сесть в автобус и окажешься в центре Варшавы, а может быть в Познани или в Гданьске. Похожее происходит и при общении с людьми. Разговаривать с поляками мне легко и приятно, мне всегда кажется, что я понимаю внутренние пружины, движущие беседой. Впрочем, я не испытываю сложностей общаясь и с представителями других национальностей. Смешение крови служит к распространению языков. Мне кажется, похож в этом смысле на меня мой сын Андрей, посвятивший себя оперному искусству и поющий разные музыкальные произведения на разных языках, чаще всего на польском.
В Петербурге движение истории заметнее, потому что Петербург — это фрагмент всеобщей истории, в которой сидят и драгоценные польские осколки. Любовь к этому городу определяет любовь к иным городам и странам. И даже неважно, учился ли мой дед в Ораниенбаумском военном училище, разбирал ли мой полуживой от туберкулеза отец руины блокадного Ленинграда, важно, что этот город как магнит притягивает к себе человеческие сердца и стимулирует стремление к дружбе и к взаимопониманию народов, которых разъединяют враждебные стальные и стеклянные, всегда искусственные стены.
Вислава ШИМБОРСКА
МОЙ МОНОЛОГ В БЮРО НАХОДОК
На юг отправившись, богинь я растеряла,
с востока ехала рассыпала богов.
Померкла за звездой звезда. Ах, небо, небо! …
И островов моих немало затонуло
Не помню точно где, оставила я когти.
Кто влез в мои меха, кто в панцирь мой забрался?
И вымерла родня, пока я выползала
на материк, и лишь … лишь хрящик в теле пляшет.
Из шкуры выпрыгнув, сознанье я теряла
и ноги, позвонки роняла без оглядки.
Ах, я на это все махнула плавником,
свой третий глаз на это все закрыла.Конец, конец. Клочки, обрывки, россыпь.
И на себя взглянуть трезвее мне мне пора:
в числе единственном я человеко-особь,
в трамвае зонтик свой забывшая вчера.Перевод Святослава Свяцкого
Вислава ШИМБОРСКА
КОНЕЦ И НАЧАЛО
После каждой войны кто-то приступает к уборке.
Само собой порядок,
конечно, не заведется.Кто-то должен сгрести
на обочину руины,
чтоб открылся проезд
грузовикам с телами.Кому-то предстоит копаться
в тине и пепле,
в пружинах диванов,
в осколках стекла
и в кровавом тряпье.Кто-то подтащит балку,
чтоб подпереть стену,
кто-то будет стеклить окно,
навешивать двери.Не слишком это фотогенично,
к тому же пролетают годы.
Все кинокамеры переехали
на другую войну.А ведь нужны еще мосты
и вокзалы.
Рубашку обтреплешь,
закатывая рукава.Вон тот с метлой в руках
вспоминает как оно было.
А тот слушает,
кивая неоторванной головой.
Но поблизости
замелькали уже такие,
на которых это наводит скуку.Кто-то еще извлечет порой
из-под куста
источенные ржавчиной аргументы
и потащит на свалку.Те, что знали, за что тут боролись,
уступят место тем,
которые не совсем в курсе.
Ну и вообще ничего.В травах, которыми поросли
причины и следствия,
растянется некто
со стебельком в зубах
и уставится в тучи.Перевод Святослава Свяцкого
Вислава ШИМБОРСКА
МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА СТАСКИВАЕТ СКАТЕРТЬ
Чуть больше года она существует на свете,
а на свете не все еще изучено
и взято под наблюдение.Вот испытанию подвергаются вещи,
которые сами по себе двигаются.Надо им помочь,
пошевелить, подтолкнуть,
перенести с места на место.Не все этого хотят, например, шкаф,
буфет, неподатливые стены, стол.Зато скатерть на упрямом столе
— если потянуть хорошенько за краешки —
проявляет желание порезвиться.А за нею стаканы, тарелки,
молочник с молочником, ложки, мисочка —
все так и трясутся от нетерпения.Необходимо выяснить,
в какую сторону они двинутся,
покачавшись на краю:
пропутешествуют к потолку?
Полетят вокруг лампы?
Прыгнут на подоконник, а оттуда на дерево?Сэра Ньютона это пока не касается.
Пусть себе смотрит с неба да размахивает руками.Эксперимент должен состоятся.
И состоится.Перевод Святослава Свяцкого
