16 ноября на сцене ТЮЗа им. А. А. Брянцева состоялась российская премьера спектакля «Дзяды», поставленного Эймунтасом Някрошюсом в Национальном Театре (Teatr Narodowy) в Варшаве в 2016 году. Показ спектакля, ставшего частью программы VI Международного культурного форума, был организован совместно с Александринским театром. Побеседовать с Гжегожем Малецким, исполнившим роль Густава-Конрада, мне удалось дважды: по окончании генеральной репетиции и на следующий день после бурных оваций, в которых петербуржцы искупали польских актеров. Разговоры наши больше напоминали по духу «Великую Импровизацию» в поставленных Някрошюсом «Дзядах», чем интервью: это был почти дружеский диалог об искусстве, преодолении границ, смысле жизни и Боге.
Беседовала Ольга Онищук.
OO: Вы впервые работали с Эймунтасом Някрошюсом? Какие трудности возникали в процессе работы над спектаклем?
GM: С Някрошюсом я работал впервые, и это было очень трудно. Но вместе с тем и удивительно интересно. С высоты своего двадцатилетнего сценического опыта я могу сказать, что до этого еще не встречал режиссера, для которого был бы характерен настолько уникальный и индивидуальный театральный язык. Някрошюс обладает таким богатым воображением, что очень часто за полетом его фантазии просто невозможно было угнаться: нам оставалось лишь догадываться, что именно он имеет в виду. И дело не в том, что он обращался к нам по-литовски через переводчика, а скорее в абстрактности его мышления. Мы на польской сцене чаще сталкиваемся с театром реалистическим. Някрошюс же предлагает театр с одной стороны очень формальный, с другой – построенный на огромной силе воображения. Он мыслит символами, аллегориями, в некотором смысле он даже больше художник. Поэтому работать над предложенным им спектаклем было очень трудно. Но это неповторимый опыт. Должен признаться, что Някрошюс – это тот режиссер, по которому я уже скучаю. Насколько мне известно, в скором времени он будет делать новую постановку на сцене Национального театра, и я мечтаю о том, чтобы вновь с ним работать.
OO: Как Вам кажется, что для него, как для режиссера, является самым главным в актерах и их работе?
GM: Някрошюс, на мой взгляд, требует от актера единственной вещи – работы воображения. При этом за его воображением, как я уже говорил, зачастую невозможно угнаться. Он мыслит очень абстрактно. Достаточно вспомнить, что, обсуждая со мной «Великую импровизацию», он, вместо того, чтобы одарить меня множеством ценных замечаний, взял лист формата А4, нарисовал на нем ботинок с очень-очень длинными шнурками, отдал мне его и сказал:
– Ну, как-то так.
– И это все, что Вы можете мне сказать по поводу «Великой Импровизации»? – спрашиваю я.
– Ну да. Не стоит воспринимать это дословно, разумеется. Над этим ботинком и этой шнуровкой мы с тобой еще поработаем.
Эту историю я рассказываю как анекдот, который демонстрирует, что ассоциации Някрошюса зачастую очень далеки от того, как мы сами воспринимаем театр и искусство. Возможно, еще и в этом кроется притягательность его личности. Честно признаюсь, что Някрошюс – первый человек в моей профессиональной жизни, которому актеры так сильно доверяют, который окружен такой искренней их любовью. Он соединяет в себе огромное человеческое обаяние и такую же огромную скромность. Мы действительно по нему очень скучаем.
OO: В «Дзядах» Мицкевича ярко выражена проблематика национальная, политическая. Насколько она была важна для Някрошюса?
GM: Я бы сказал, что здесь этого практически нет. Някрошюс старался в спектакле отойти от польского национального освободительного мифа. Он сосредоточил свое внимание на самом празднике Дзядов, на умерших и их душах, и это одна из ведущих линий нашего спектакля. С другой стороны, ему хотелось показать трагедию художника или просто современного интеллигента, который пытается проникнуть в суть бытия: он вступает в разговор с Богом, но в ответ получает лишь молчание. Так что здесь мотив, который – если называть вещи своими именами – принято считать антироссийским, практически не представлен.
Наш разговор мы продолжаем на следующий день после спектакля, мгновенно начиная обмениваться впечатлениями. Гжегож предлагает перейти на «ты» и опережает мой вопрос о реакции публики на спектакль в Петербурге и в Варшаве.
GM: Мне кажется, вчера нас приняли более тепло, чем в Варшаве. В Варшаве на спектакль приходят в основном учащиеся школ, которые в рамках программы вынуждены прочитать «Дзяды», ну или, на худой конец, посмотреть спектакль. Вчера же мы столкнулись с настоящей театральной публикой. И это действительно чувствовалось. С первой минуты спектакля и до последней минуты четвертого часа. Между сценой и зрительным залом создалась какая-то особая атмосфера, и это было очень ценно.
OO: Трудно ли играть перед зрителями на чужом для них языке, понимая, что большинство из них ориентируется в происходящем только благодаря субтитрам?
GM: Сложившуюся вчера ситуацию можно назвать комической: польскую национальную драму, поставленную литовцем, мы играли для русских. Кроме того, во время спектакля нам сказали, что субтитры опаздывают. Совокупность всех этих факторов привела к тому, что мы лезли из кожи вон, чтобы сохранить присущую спектаклю атмосферу. Каждый из нас был максимально сосредоточен, возможно, гораздо больше, чем когда-либо в Варшаве. Вероятно, именно в этом и заключалась сила вчерашнего спектакля. Необходимо было выжать из себя все силы, чтобы пригласить зрителей в наш мир.
OO: И это приглашение, несомненно, было принято.
GM: Да, это какая-то фантастика. Мы уходили со сцены окрыленными. Признаюсь, что Эймунтас Някрошюс, который довольно скуп на похвалы для актеров, вчера сказал нам очень много приятных слов, назвав этот показ «Дзядов» одним из лучших в нашем исполнении.
OO: В зрительном зале звучал смех…
GM: Звучал! Мечта Някрошюса воплотилась в жизнь. Он неоднократно акцентировал внимание на том, что мы не делаем антироссийский спектакль, не делаем спектакль для гимназий и лицеев, – мы делаем спектакль для интеллигенции, и в нем обязательно должно быть место смеху. OO: Герой, которого ты нам вчера представил, чем-то тебе близок?
GM: Лучше всего я чувствую себя в «Великой Импровизации», потому что в ней режиссер дал мне очень много свободы. И за это я ему бесконечно благодарен. У нас не было сомнений в том, что Густав-Конрад – это современный интеллигент, человек очень деликатный, чувствительный. Он вступает в такой диалог с Богом, который не характерен для христианской традиции, – пробует говорить с ним, как с покинувшим его другом. Вместе с тем, мы не стремились ответить на вопрос, действительно ли существует Бог, к которому обращается наш герой. Густав-Конрад находится в довольно безнадежной ситуации, как, в общем-то, и все мы: обращаясь к Богу, мы понимаем, что вряд ли в ответ раздастся голос с небес. Мы можем только ощущать его присутствие. И это в некотором роде наша трагедия: всю жизнь мы пытаемся понять, зачем живем. А в ответ – тишина. Это довольно грустно. Но в то же время заставляет нас двигаться вперед, выводит из состояния равновесия. И в этом смысле мой герой очень мне близок, потому что его сомнения хорошо мне знакомы.
Всю жизнь мы пытаемся понять, зачем живем. А в ответ – тишина. Это довольно грустно. Но в то же время заставляет нас двигаться вперед,
OO: Мне кажется, они знакомы каждому человеку.
GM: Именно… Вообще во время «Великой Импровизации» я всегда обращаюсь непосредственно к залу, стараюсь поймать зрительный контакт. Вчера у меня это не получилось: половина зрительного зала сидела с задранными головами – люди читали субтитры. Поэтому вместо глаз я вчера ловил шеи. И это было забавно (смеется).
OO: А ты впервые выступал в Петербурге?
GM: Нет, вместе с Национальным театром я здесь уже в третий раз. В Петербурге мы показывали «Оперетку» В. Гомбровича и «Танго» С. Мрожека, всегда выступали на сцене Александринского театра. В этот раз, в связи с тем, что наши декорации не влезли в Алекандринку, Валерий Фокин принял решение о переносе спектакля на сцену ТЮЗа. Как только опустился занавес, Валерий Владимирович пришел к нам, и об этом мне бы хотелось сказать отдельно. Спектакль спектаклем, думаю я, но в Петербург стоило приехать хотя бы ради того, чтобы услышать Фокина. Он обратился к труппе Национального театра с очень важными, искренними и трогательными словами. Сказал, что прекрасно понимает всю напряженность отношений между Россией и Польшей на международной арене, и подчеркнул, что мы, творческие люди, об этом не думаем, потому что нас объединяет искусство, нас связывает театр. «Мне бы хотелось, чтобы вы приезжали сюда как можно чаще, и я бы сам хотел приезжать в Польшу, потому что испытываю к вам искреннюю любовь. Тем, каким режиссером я являюсь, тем, в какой точке карьеры и жизни сейчас нахожусь, я во многом обязан Польше и полякам. И я говорю это вам от всего своего русского сердца», – такие слова вчера звучали на сцене ТЮЗа. Ценность этих слов огромна, потому что каждый из нас понимает, что мы, простые люди, практически не имеем влияния на то, что сейчас происходит в политике. Мы два прекрасных мудрых народа, которые связаны общей – да, временами очень трудной – историей. Но мы не испытываем друг к другу никакой неприязни. И лучшим доказательством этого являются вчерашние десятиминутные овации, – standing ovation – в которых искупали нас зрители, посмотревшие польскую драму, в тексте которой присутствует антицарские мотивы. Никто не усмотрел в этом национализма. Люди просто пришли в театр. Восхитительно, что над русскими в зрительном зале и поляками на сцене стоял литовец, который эту драму поставил. Вот он, космополитизм в действии.
Мы два прекрасных мудрых народа, которые связаны общей – да, временами очень трудной – историей. Но мы не испытываем друг к другу никакой неприязни. И лучшим доказательством этого являются вчерашние десятиминутные овации… Люди просто пришли в театр.
OO: А можно ли назвать Петербург космополитичным городом?
GM: Я очень люблю Петербург и прекрасно чувствую себя здесь, гораздо лучше, чем в Москве. И не только потому, что он поражает меня своей красотой. Меня привлекает то, что я вижу здесь, выходя на улицу, – отсутствие комплексов. Это абсолютно европейский город. Надеюсь, мне когда-нибудь удастся побывать здесь летом.
OO: Будем рады новой встрече в любое время года и в любую погоду. В завершении нашего разговора мне бы хотелось предложить тебе ответить на несколько вопросов из знаменитой анкеты Марселя Пруста.
Твои любимые писатели? Сейчас я нахожусь на довольно странном этапе – абсолютно не могу читать современную литературу. И поэтому возвращаюсь к классике. Как раз закончил во второй раз читать «Анну Каренину» и сейчас читаю «Дневники» Гомбровича.
А любимый русский писатель? Бунин.
Любимый композитор? Стравинский. «Жар-птица» и «Весна священная» – ни с чем не сравнимые произведения.
Какие ошибки ты легче всего прощаешь? Прощаю, когда говорят «прости».
Какую черту ты больше всего ценишь в людях? Чуткость.
Какой талант ты бы хотел иметь? С 7 лет я, вдохновленный фильмами Брюсом Ли, мечтал заниматься каратэ или кунг-фу. Но, в силу того что я ходил в музыкальную школу, моей мечте не суждено было исполниться. Я до сих пор считаю, что мир потерял в моем лице талантливого каратиста… (смеется)
Где бы ты хотел жить? Мне хорошо там, где я сейчас живу. А вот умереть мне бы хотелось в теплых краях. Пенсию я бы хотел тратить на Сицилии или в Греции.
Твой девиз…? Пожалуй, нет.
OO: Не думала, что задам тебе этот вопрос, но, возвращаясь к разговору о Густаве-Конраде, не могу не спросить. Оказавшись перед Богом, что ты ему скажешь?
GM: А я все-таки чувствовал, что ты есть!
Gazeta Petersburska выражает огромную благодарность Кире Берман, заместителю начальника отдела международных связей Александринского театра, за помощь в организации интервью и фотосъемки.
*Национальный театр (Teatr Narodowy) в Варшаве – самый «старший» театр Польши, созданный в 1765 году королем Станиславом Августом Понятовским. Это один из трех театров, имеющий статус особо важного для польской культуры учреждения и подчиняющийся непосредственно Министерству Культуры и Национального наследия. Директором театра с 1998 года является Кшиштоф Торончик, а должность художественного руководителя с 2003 года занимает Ян Энглерт. В 2015 году театр отметил свое 250-летие. За юбилейные сезоны на его сцене состоялось 9 премьерных спектаклей, поставленных по текстам польских авторов. Среди них были и «Дзяды» Эймунтаса Някрошюса.
